Из трудов Ивана Павловича Сусова

[И. П. Сусов]

Конвенционалистская концепция реальности языковых единиц

В современной лингвистике распространено понимание языковых единиц как простейших элементов в строении языка, образующих его нижнюю границу и сочетающих в себе такие противоположные свойства, как относительная самостоятельность и сохранение основных специфических черт языкового феномена. Первое свойство обусловливает качественную и количественную определенность каждой данной единицы, ее тождество самой себе и отграничение от всех других единиц языка. Второе свойство определяет природу и сущность данного явления как элемента, принадлежащего именно языку, а не какому-либо иному сложному объекту.

Часто понятие единицы соотносится с языковым целым через посредство того или иного уровня (яруса) системы языка, что позволяет адекватнее отобразить совокупность ее общих и различительных признаков [61, 28; см. также 63; 5; 24; 36; 71].

Представителей данного подхода, при всех различиях между ними в интерпретации конкретной природы единиц языка, объединяет убежденность в реальном существовании этих явлений и в объективном содержании соответствующих научных понятий.

Наряду с таким пониманием природы языковых единиц (можно говорить в этом случае о реалистической концепции), в современной лингвистике получил широкое распространение противоположный подход, в соответствии с которым единица языка рассматривается как мыслительное построение лингвиста, как логический конструкт, как элемент теории языка. Не случайно поэтому 3. С. Харрис предпочитает говорить не о языковых, а о лингвистических единицах, понимая последние как «чисто логические символы, с которыми можно производить различные операции математической логики» ¹.

Основные признаки единицы объявляются соответственно вытекающими из ее места в теоретической системе, принятой на основе конвенции (соглашения) между учеными определенного направления. Принятой лингвистической моделью определяется и номенклатура выделяемых единиц. Вопрос об объективном содержании единицы языка как мыслительного построения либо вовсе не ставится, либо считается второстепенным, несущественным и решается в зависимости от того, насколько допускается возможность эмпирической интерпретации теоретической системы в целом. Так, в «Тезисах о теоретических основах научной грамматики», явившихся своеобразным манифестом берлинской группы структуралистов, говорится: «Подобно тому, как понятие „нейтрон" есть единица физической теории, вне ее лишена какого бы то ни было смысла и не может быть отнесена к данным наблюдения, так и понятие „падеж" является только единицей теории и вне этой теории не имеет отношения к данным наблюдения» [92, 10]. Ведущий идеолог этой группы М. Бирвиш, исходя из утверждения, что такие понятия физики, как электрон и мезон, не могут быть определены вне рамок физической теории, утверждает: «Морфема должна пониматься как единица теории языка и определяться в ее рамках» [86, 52].

В результате объектом анализа оказывается не реально существующая единица языка, а понятие о ней. Двуплановая соотнесенность данного понятия — с объективной языковой действительностью и с лингвистической моделью — заменяется одноплановой соотнесенностью: единица языка рассматривается лишь в том отношении, насколько удачно она вписывается в лингвистическую модель, выводится ли она в рамках самой теории, нет ли при этом внутренних, чисто логических противоречий в теоретической системе. Отсюда вытекает преувеличенное внимание к «внутренним» критериям лингвистического описания, определяющим его структуру (таким, например, как экономичность, простота, компактность), в ущерб принципу адекватности [70].

Тем самым логика языковой действительности подменяется логикой развертывания лингвистического описания, а описание языка, его теоретическая модель начинает отождествляться с самим объектом. В лучшем случае теория считается способом упорядочения данных опыта, который сам по себе хаотичен. Выбор той или иной теории провозглашается делом вкуса и удобства.

Данную концепцию, фетишизирующую логическую природу реальности языковых единиц и ставящую их содержание в зависимость от «конвенции» между лингвистами определенного круга, можно назвать конвенционалистской.

Использование в этом случае философского термина не случайно. Дело в том, что утверждение или отрицание объективной реальности языковых единиц затрагивает прежде всего философский (т. е. по преимуществу теоретико-познавательный и общеметодологический) аспект этой проблемы. При таком подходе в центре внимания стоит вопрос о реальном содержании понятия «языковая единица», об отношении этого понятия к объективной языковой действительности. Исследователя интересует прежде всего, существует ли объективно то явление, которое мы называем единицей языка, или же эта единица конструируется логически и представляет собой лишь символ, интерпретация которого определяется принятой в данном научном коллективе «конвенцией».

Только ответив положительно на этот вопрос, можно обратиться к анализу проблемы реальности языковых единиц в собственно лингвистическом (т. е. конкретно научном, онтологическом) аспекте ². Теперь можно выяснить, в какой конкретной материальной форме существуют языковые единицы, являются ли этой формой звуковые колебания или движения произносительных органов же некие нейрофизиологические процессы в коре головного мозга, каковы набор единиц и система взаимосвязей между ними в данном языке и т. п.

Как ни важен, однако, онтологический аспект для решения проблемы реальности языковых единиц, ключевым является все-таки философский аспект. От того, как будет решаться рассматриваемая проблема в этой плоскости, зависит направление последующих научных поисков. А как раз здесь и наметилось резкое размежевание концепций реалистической и конвенционалистской.

Лингвистический конвенционализм восходит в конечном счете к конвенционализму философскому. Связь между языкознанием и философией далеко не всегда очевидна, и многие лингвисты справедливо возражают против механического сведения специальных методов конкретных наук к общим философским принципам, против отождествления философского видения мира и конкретного содержания той или иной лингвистической теории [68]. Но вместе с тем вряд ли стоит закрывать глаза на явные совпадения идей и принципов, на общность хода рассуждений и, наконец, на прямые заимствования из философских работ с указанием источников.

Такие аналогии и заимствования вполне понятны. Ведь любое направление языкознания формируется в конкретных исторических условиях, вырастая не только из потребностей решения собственно лингвистических задач, но и из общенаучных взглядов и устремлений, находящих свое наиболее конденсированное выражение как раз в философии. Каждое лингвистическое направление связано не только с тем, что оно наследует в самом языкознании, но и с родственными по духу направлениями в других науках. Напротив, идеи и принципы, сформировавшиеся в недрах лингвистики, могут, в свою очередь, оказывать влияние на общенаучные тенденции своего времени. Так, например, обстояло дело с распространением сравнительно-исторического и структуралистского принципов за пределами языкознания [20; 49]. Лингвистика сама по себе, вне контекста общенаучных тенденций и интердисциплинарных связей, невозможна. Эти связи объясняются наличием общих законов бытия и развития всех сторон материальной действительности, единством объективного мира при всем его разнообразии.

Следовательно, не надо пытаться объяснить возникновение и распространение лингвистического конвенционализма только трудностями постижения языка и внутренней логикой развития самого языкознания, как и не стоит сбрасывать эти факторы вообще со счетов. Аналогии между лингвистическим и философским конвенционализмом вполне очевидны, они прослеживаются довольно легко.

Как известно, конкретно научной основой последнего явились успехи математического моделирования поведения микрочастиц, не поддававшихся непосредственному наблюдению, благодаря чему был преодолен возникший в физике на пороге XX в. кризис.

Некоторые теоретики сделали отсюда далеко идущие выводы об «исчезновении материи» и о «всемогуществе» символов, о возможности ограничиться в познании мира только фикциями, лишенными реального содержания и выводимыми лишь чисто формальным, логическим путем, о свободе выбора теории [14, 7].

В свое время В. И. Ленин в книге «Материализм и эмпирио­критицизм» нанес сокрушительный удар этим взглядам, составлявшим содержание так называемого «физического идеализма».

Философия неопозитивизма, объявившая своей главной и даже единственной задачей логический анализ языка науки [87, 52, 279 и сл.; 54; 53; 56; 82], приняла конвенционалистский принцип на вооружение. Здесь он воплотился в принципе толерантности (терпимости), сформулированном Р. Карнапом, и принципе радикального конвенционализма, выдвинутом К. Айдукевичем [87; 85].

Определенная популярность неопозитивизма как «философии науки» в кругах западной научной интеллигенции и известная близость проблематики анализа языка к собственно лингвистической проблематике обеспечили более легкое восприятие многими языковедами конвенционалистской концепции. Этому способствовали также трудности постижения языка как исключительно сложного по своей природе явления действительности, многоступенчатость его строения и многообразие его единиц при отсутствии в целом ряде моментов достаточно четких переходов как между уровнями, так и между отдельными единицами. Сказались и теоретические установки, господствовавшие в некоторых направлениях языкознания (в частности, ограничение в европейском структурализме предмета языкознания только языковой системой и вытекающее отсюда понимание этой системы как чистой структуры соотношений, как сети зависимостей, а языковых единиц — как чисто оппозитивных, релятивных и негативных сущностей, а также ограничение в американском структурализме предмета анализа данным в непосредственном опыте речевым материалом и понимание языковой системы как классификационной схемы, налагаемой на неупорядоченный сам по себе речевой опыт^. Проникновению конвенционализма в языкознание способствовали и такие обстоятельства, как возросший в последние десятилетия среди лингвистов интерес к проблемам обоснования своей науки, к построению лингвистической метатеории, использование логико-математических методов для решения лингвистических проблем, получение более или менее сходных практических результатов при выборе разных путей исследования и даже, наконец, ужасающий терминологический разнобой.

Не надо, однако, из этого делать выводы, что в языкознании не могут найти применения логико-математические методы, что должен быть отвергнут дедуктивный подход к построению тех или иных фрагментов лингвистической теории, что следует ставить под сомнение возможность множественного решения одной и той же лингвистической проблемы. Такие утверждения были бы односторонними.

Многообразие методов и приемов анализа языкового материала обусловливается самой действительностью языка, сложностью и противоречивостью его единиц, имеющих объективное существование и определяющих тем самым объективность языка в целом, а отнюдь не принятием конвенционалистского принципа. Можно даже сказать, что лингвист волен выбирать те или иные пути анализа исследуемого материала, но он должен выбрать только те, которые ведут к получению адекватного знания. Его свобода ограничена объективными свойствами реально существующих явлений, необходимостью верного отражения языковой действительности.

Вполне закономерен возросший интерес к вопросам построения метатеории языкознания, отражающим одну из характерных тенденций развития современной науки вообще. Однако конвенционалистский принцип способствовал тому, что в некоторых школах языкознания внимание исследователей оказалось сосредоточенным исключительно на проблемах метаязыка, метатеории. Но если языковед замыкается только в рамках метатеории, то он неизбежно упускает из вида двоякую соотнесенность лингвистических понятий — с объективной действительностью и с теорией языка, отрывается от эмпирической основы языкознания и поневоле фетишизирует свои теоретические построения. Тогда для него решающее значение приобретает внутренняя непротиворечивость теории, а не ее адекватность. Между тем объективная соотнесенность лингвистических понятий, в том числе и понятия языковой единицы, не может быть отвергнута или признана второстепенной. «Человеческие понятия,— писал В. И. Ленин,— субъективны в своей абстрактности, оторванности, но объективны в целом, в процессе, в итоге, в тенденции, в источнике» [33, 190].

В любом случае должны различаться фонемы, морфемы, слова, конструкции в самом языке и соответствующие им, отражающие их неполно и упрощенно (в силу несовершенства любой методики анализа) лингвистические понятия. Эти понятия не могут быть сведены к элементам теории, не имеющим объективного содержания. Р. Якобсон и М. Халле верно замечают по этому поводу: «Если, однако, исследователь противопоставляет звуку фонему и ее компоненты как простое ухищрение, не имеющее обязательных соответствий в конкретном опыте, то при таком допущении анализ, несомненно, приведет к искаженным результатам» [84, 240].

Языковые единицы, находясь во взаимосвязи и взаимодействии друг с другом, создают систему языка. Как единицы в отдельности, так и система языка'в целом существуют независимо от субъекта-исследователя, и этот факт — вполне достаточное свидетельство их объективной реальности, их материальности. Принятие же конвенционалистского принципа ведет к значительному произволу в построении лингвистических теорий, способствует процветанию эквилибристического подхода и ослабляет внимание исследователя к анализу языковой действительности, познание которой является высшей и единственной целью лингвистики.
 
¹ Цит. по кн.: В. А. 3 в е г и н ц е в. История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях, ч. II. М., 1965, стр. 221.

² Тем самым философская, общеметодологическая постановка проблемы необходимо предшествует онтологическому анализу. Но из этого, отнюдь, не вытекает, что первый аспект вообще не принадлежит к компетенции лингвиста, как это можно было бы понять из соответствующих утверждений некоторых философов [23].

 
И.П. Сусов. Конвенционалистская концепция реальности языковых единиц // Общее языкознание: Методы лингвистических исследований. М., 1973. С. 301—307.